— А мне кажется, понимает! — тихо ответила Молли, не поднимая глаз: ей страшно было перехватить еще один затравленный взгляд Эме, увидеть, как у той зарделись щеки.

Она испытала особую благодарность, будто ей лично оказали услугу, когда Роджер тут же заговорил с Эме нежным братским тоном; через некоторое время они углубились в разговор между собой, что позволило сквайру и Молли продолжить беседу.

— Крепкий парнишка, а? — сказал сквайр, поглаживая кудрявую головку маленького Роджера. — И может пыхнуть дедушкиной трубкой целых четыре пыха и не поперхнется, верно?

— Я больше не буду пыхать пыхи, — решительно ответил мальчик. — Мама говорит — нельзя. Не буду.

— Вот вечно она так! — проворчал сквайр, но на сей раз, по крайней мере, понизил голос. — Можно подумать, ребенку это навредит!

Молли постаралась перевести разговор на общие темы, после чего до конца трапезы сквайр говорил только о том, как подвигается осушение. Он предложил сводить ее на место и всё показать; она согласилась, подумав между делом, что зря боялась, что станет слишком часто оставаться наедине с Роджером; тот, похоже, был полностью поглощен невесткой. Однако вечером, когда Эме ушла наверх уложить сына, а сквайр задремал в кресле, слова миссис Гудинаф вдруг снова встали перед ее мысленным взором. Они с Роджером оказались фактически наедине — это много раз случалось и раньше, но теперь она, помимо воли, вся напряглась, старалась не смотреть ему в глаза, как бывало, искренне и открыто; когда в разговоре случилась пауза, она взяла книгу — он же недоумевал и досадовал, чем вызвана перемена в ее обращении. Так оно и продолжалось на всем протяжении ее визита. Если ей случалось забыться и вернуться к прежней, естественной манере, она рано или поздно одергивала себя и вновь делалась холодной и отчужденной. Роджера это больно задевало, причем с каждым днем боль становилась все сильнее, и все настойчивее пытался он выявить причину ее поведения. Да и Эме заметила, как меняется Молли в присутствии Роджера, хотя и молчала об этом. Впрочем, однажды она не выдержала и сказала Молли:

— Ты разве не любишь Роджера? Ты его обязательно полюбишь, когда узнаешь, какой он хороший! Он человек ученый, но это не важно: им восхищаются и любят его именно за его доброту.

— Он очень хороший, — сказала Молли. — Я достаточно давно знаю его и успела это понять.

— Но тебе в нем что-то не нравится? Он, конечно, совсем не похож на моего несчастного мужа, а ведь его ты тоже хорошо знала. Ах, расскажи мне про него еще раз! Когда вы с ним познакомились? Его мать еще была жива?

Молли очень полюбила Эме: не скованная стеснительностью, она делалась очень милой и очаровательной, но она постоянно ощущала неловкость своего положения в доме сквайра, и это, в свою очередь, отвращало его; да и сам он по большей части демонстрировал ей свои худшие стороны. Роджер изо всех сил стремился их сблизить и несколько раз советовался с Молли о том, каковы, по ее мнению, наилучшие способы этого достигнуть. Пока разговор шел об этом, Молли говорила спокойно и разумно — в манере, унаследованной от отца, но, стоило им исчерпать эту тему, она вновь занимала все ту же неестественную позицию исполненной достоинства сдержанности. Ей было нелегко вести себя столь чуждым ей образом, особенно в те моменты, когда ей казалось, что Роджеру это причиняет боль; тогда она уходила к себе, и ее вдруг начинали душить слезы, и она мечтала об одном — поскорее бы этот визит завершился, поскорее бы оказаться в спокойной обстановке родного дома, где ничего не происходит. А потом настроение ее менялось, каждый из быстро летящих часов представлялся ей неоценимым сокровищем, счастьем, которое предстоит с трепетом вспоминать всю жизнь. Ибо Роджер прикладывал огромные усилия к тому, чтобы визит ее стал приятным, — хотя она об этом и не подозревала. Он старался скрыть, что это он замышляет и приводит в исполнение их маленькие планы на каждый день, ибо ему казалось, что он, неведомо как, сильно уронил себя в ее мнении. Но так все и шло: однажды Эме предложила сходить за орехами, в другой раз маленький Роджер смог насладиться неслыханным блаженством — чаем на свежем воздухе, на третий тоже было придумано какое-то развлечение; именно Роджер претворял в жизнь все эти нехитрые затеи, которые, как он знал, придутся Молли по душе. Ей же представлялось, что он просто с готовностью осуществляет планы Эме. Неделя уже шла к концу, и вот как-то утром сквайр обнаружил Роджера в старой библиотеке: да, перед ним лежала раскрытая книга, но сам он так глубоко ушел в свои мысли, что даже вздрогнул, когда неожиданно вошел отец.

— Я так и думал, что найду тебя здесь, сынок! Мы еще до зимы переделаем эту дряхлую комнату: тут так пахнет сыростью, однако, вижу, тебе-то тут нравится! Я хотел попросить тебя сходить со мной на тот участок в пять акров. Я полагаю засеять его травой. Пора бы тебе подышать свежим воздухом, смотри, какой у тебя унылый вид, и всё книги, книги, книги! А уж они-то могут высосать здоровье из любого.

Отец пошел с сыном посмотреть участок, и они едва обменялись парой слов, пока не удалились от дому. И тут Роджер выпалил первую фразу, да так внезапно, что сполна отплатил сквайру за его нежданное появление в библиотеке:

— Отец, ты не забыл, что через месяц я возвращаюсь в Африку? Ты говорил, что хочешь переделать библиотеку. Если это ради меня, я уезжаю на всю зиму.

— А у тебя нет возможности отказаться? — просительным тоном сказал сквайр. — Я уж подумал, что ты позабыл про все это.

— Ничего подобного! — с тенью улыбки проговорил Роджер.

— А может, они уже нашли кого-то другого, кто завершит твою работу.

— Кроме меня, ее никто не может завершить. К тому же я ведь дал им обещание. Когда я написал лорду Холлингфорду, что вынужден вернуться домой, я дал слово, что вернусь в Африку еще на полгода.

— Да, я знаю. Ладно, может, хоть после этого ты успокоишься. Мне всегда будет тяжело с тобой расставаться. Однако, полагаю, для тебя оно так лучше.

Румянец Роджера сделался еще ярче.

— Я полагаю, ты имеешь в виду… мисс Киркпатрик. Вернее, миссис Хендерсон. Отец, хочу сказать тебе раз и навсегда: мне кажется, что я тогда слишком поспешил. Теперь же я доподлинно уверен, что мы не подходим друг другу.